Видный персонаж питерской литературы с таллинской пропиской и европейским гражданством издал очередную книгу. Новое произведение Веллера с иронически-библейским названием "Б. ВАВИЛОНСКАЯ" посвящено Москве - потомственный ленинградец Веллер пророчит ей апокалипсис?
Сегодня вопросы литератору задает корреспондент "ВП" Наталия СИДОРОВА.
- Наверное, вас все спрашивают, как трактовать букву "Б" в названии романа: Бывшая, Большая...
- А вы что подумали? Если вы увидите название улицы "Б. Пушкинская", то решите, что это в честь Анны Керн?
- Скорее всего нет, но если сюжет имеет отношение к Вавилонской башне, то ведь она разрушилась.
- Совершенно верно, и в книге тоже идет речь о разрушении. Это гипотетические варианты гибели Москвы - вроде как полтора десятка осовремененных казней египетских: потоп, мороз (если таковой в Египте мог быть), землетрясение и прочие катастрофы. Возникает некое садомазохистское ощущение смешения трагедии и юмора - моментами страшно, а иногда ужасно смешно; сродни черному юмору. Например, представьте себе, что в Москве делается все жарче - 35, 40, 50, 60 градусов и далее, и жизни быть уже не может. Или наоборот - крепчает мороз, до 50 градусов ниже нуля, и остается космическая ледяная пустыня вместо города, из которого все удирают...
Или - вулкан извергается на Воробьевых горах, течет лава, гонимые ею жители пытаются спасаться, а туча пепла их накрывает... Проходят века, экскурсовод у картины "Последний день Москвы" художника И. Лазунова рассказывает о том, что изображено на этом гениальном полотне. Социальный срез, преступление и наказание... Тут я, как вы понимаете, совсем разрезвился.
- Ну да, вполне в духе классических "Легенд Невского проспекта", где о мрачных советских временах рассказывалось с изрядным юмором. Приятно, что резвитесь вы таким образом все-таки не относительно Петербурга. Кстати, вы продолжаете оставаться питерским писателем. Как вам это удается?
- Очень просто. Я свою питерскость и даже ленинградскость никуда не деваю, так почему же ей не сохраняться? Я не предпринимаю никаких шагов к ее исчезновению, вот она и живет. Ленинградец - это ментальность, мироотношение, знак качества. Это стоит беречь, это часть меня, которая мне весьма дорога, черт возьми.
Более того, как профессионал и филолог ленинградского разлива, злобно мечтаю добраться до коллектива ученых дам, которые издали новый двухтомный словарь ударений, засадив там пару ошибок, по сто раз в день повторяемых дикторами на всех телеканалах. Слышать этого не могу - одноврЕменно и обеспЕчение! В книге "Долина идолов" я написал об этом в главе под названием "ОбеспЕчение удАрения". Ошибка эта как инфекция - например, в московском метро говорят уже "обнарУжение", а радиожурналисты употребляют слово "облЕгчение" - прямо по данной модели.
Похоже, составительницы словаря никогда не жили в Ленинграде и не учились на филфаке ЛГУ, где людям прививали понятие интеллигентности филологического мышления и относительности нормы, а также главенства живого языка над изучателями этого языка. Посему мне нравится оставаться ленинградцем и мне даже нравится жалеть тех, кому не повезло так называться.
- А петербуржцем называться не желаете?
- Все главное в жизни моего поколения, в жизни наших отцов и дедов произошло в Ленинграде. Ленинград принял от старого Петербурга - Петрограда все лучшее, в том числе ту интеллигенцию, которая дожила в нем до шестидесятых годов. Нынешний город название вернул имперское, а сам за это время, как воздушный шар, сдулся - стал будто на два этажа ниже. Нет смысла спорить о названиях, но для меня пока что "петербуржец" название чисто номинальное, я остаюсь ленинградцем. Ахматова, Зощенко, Герман, Блокада, "Сайгон", ЛГУ - это мой мир.
- А каким вы себе представляете своего читателя?
- Есть такие ремесленники-профессионалы, которые в принципе представляют себе свою аудиторию и работают на нее, иногда свои книги намеренно упрощая, чтобы читатель лучше понимал. По большому счету любой писатель пишет для всех, но потом этих "всех" оказывается иногда очень мало. Человек пишущий часто воображает читателя как своего друга, кореша, собутыльника, который имеет те же главные жизненные ценности. Ведь бывает, что встречаешь человека, разговариваешь, выпиваешь и он тебе вообще симпатичен... А потом оказывается, что он все понимает по-другому, и если начнется гражданская война - вы окажетесь по разные стороны баррикад. Писатель же представляет себе того, кто с ним всегда до конца, в любом деле по одну сторону и под одними знаменами. Во многом это его второе "я", его копия по одной матрице. Ведь душа человеческая очень многослойна и многогранна, книга воспринимается только одним слоем, одной гранью. Писателю же кажется, что, раз понято одно, - поймут и другое. Когда литератору самый тупой человек говорит, что любит его книги, он начинает казаться автору совсем неглупым, интеллигентным, симпатичным, проницательным и вообще достойнейшей личностью. А стоит ему произведение поругать, как сразу обнаружится вся его глупость и нравственная ущербность.
Так вот, я тоже пишу книги для всех, но в читателе мое подсознание норовит увидеть меня самого, и с этим ничего не поделаешь. Черт, я люблю своих читателей больше себя самого! Мой читатель лишен моих недостатков, он средоточие ума, вкуса и всех добродетелей.