Конец декабря в том году стоял морозный, поэтому хотелось чего-то горячего. Идея купить гуся и изжарить его в новогоднюю ночь принадлежала моей жене Лизе. Было это, как сейчас помню, 30 декабря.
– Егорыч, выбирай самого жирного, щупай его тщательнее, – напутствовала она меня. – Они с яблоками хороши.
Решил я поехать в Семрино, к давнему своему знакомому егерю Василию Ивановичу Румянцеву. По его двору всю осень бродили толстенные гусыни, а их предводитель – злющий гусак, каждый раз, завидев меня, пригибал шею к земле и мчался в атаку.
– Заходи, заходи Егорыч, – приветствовал меня Румянцев. – И садись за стол, у меня гости. А уж потом пойдем гуся выбирать.
Гости сидели уже давно, поэтому мне накатили штрафную – водки на калгане. Калгановка прошла хорошо, сразу стало тепло и душевно. Потом прокатилась настоечка на зверобое, за ней крякнули перцовки, одобрили анисовку, закрепили черносмородиновой, после вздрогнули горькой, на березовых почках.
– Водка без пива – деньги на ветер! – заявил толстяк с усами как у моржа и стал разливать "Жигулевское". Все согласились, кроме Василия Ивановича.
– Нам с Егорычем нельзя, гусь – он птица серьезная...
Гуси проживали в сарайке, где, как на грех, в этот день перегорела лампочка. Егерь пообещал:
– Щас выберу то, что надо, – пальчики оближешь!
И шагнул в сарай. Гуси заорали все разом, будто давно ожидали такого случая подрать глотки. Хлипкое сооружение стало сотрясаться изнутри. Заполошный гогот, казалось, достиг небес, на которых заплясали звезды.
– Хозяина! – заорал вдруг из сарая егерь. – Щипать! На кого крылья подняли?
Дверь распахнулась, из нее вывалился Василий Иванович, весь в пуху. Гуси провожали его глумливыми криками.
– Знаешь, Егорыч, – сказал он, отдуваясь. – Лучше тебе самому выбирать, хозяйский глаз вернее.
В сарае было темно, хоть глаз коли, и из этой темноты пронзительно, угрожающе орали дерзкие птицы. Я вытянул руки, шагнул вперед, и тут же меня щипнули с вывертом за мизинец, потом ударили крылом в колено, дернули сзади за брюки. Бросившись вперед, я стал хватать наугад руками, уцепил было чью-то длинную шею, но гусище яростно забил крыльями, поцарапал лапами, тут сбоку опять ударили крылом, снова щипнули. Еще несколько минут я бегал по сараю, размахивая руками, а из темноты меня щипали десятки клювов, оглушали гвалтом и награждали тычками. Наконец, я изловчился и барсом прыгнул в угол, где сгрудились мои противники. Они с неожиданной прытью порскнули во все стороны, но один замешкался – и я навалился на него пузом. Раздалось оглушительное шипение, будто я проколол шину "КАМАЗу".
Гуся мы с Румянцевым тут же засунули в рюкзак, и он там затих. Выпив изрядный посошок на дорожку, я отдал за птицу 25 рублей, попрощался с хозяевами и зашагал к станции. Луна блистала, освещая тропинку, протоптанную в глубоком снегу.
На платформе гусь вел себя примерно. Наконец подошла промерзшая электричка. Я ввалился в вагон, бросил рюкзак на сиденье. Напротив меня сидел господин очень интеллигентного вида, изо всех сил делая вид, что он трезвый. Но так как ушанка у него на голове сидела криво, а очки сползли на кончик носа, это ему удавалось плохо. Под стук колес я задремал, и мне приснилось большое блюдо с румяным гусем, а вокруг него лежали яблоки.
– Извините меня, пожалуйста, а кто у вас в рюкзаке? Он у вас все время шевелится, – разбудил меня сосед.
Я бросил взгляд на рюкзак; он выплясывал на лавке и даже подпрыгивал, это настырная птица пыталась вырваться на свободу.
– Валенки у меня там, – буркнул я. – Купил по дешевке в деревне.
Попутчик отвернулся к окну и зашептал:
– Ну все, хватит, чтоб я больше, только чертиков не хватает.
Мне стало жаль соседа:
– Да не волнуйтесь так, гусь у меня там.
– Слава тебе господи, значит, это не делириум, – обрадовался сосед. – А можно на него посмотреть, а? Я одним глазком только, чтоб не сомневаться.
Очень мне не хотелось развязывать рюкзак, чуяло мое сердце, что этот противный шипун учудит чего-нибудь, но господин просил так горячо. Едва я развязал узел, как из рюкзака стремительно высунулась длиннющая шея, на меня уставился бешеный глаз гусиного вожака.
– Га-га! – гаркнул он победно и вырвался из рюкзака. – Га-га-га! – заорал он еще громче и полетел на бреющем полете над головами пассажиров. Пассажиры как подкошенные падали на лавки. Гусачина развернулся и пошел на второй заход.
– Сбивай мессершмидта, – крикнул мой очкастый сосед и запустил в птицу ушанкой. Началась кутерьма и свалка. Гусь бился, как швед под Полтавой, и не переставая вопил. Изловить его удалось только перед самым Витебским вокзалом. На платформе у табло стояли два суровых милиционера. Я шел мимо них и думал – лишь бы только этот паразит в рюкзаке молчал, ведь заметут.
– Га? – неуверенно попробовал голос гусь. – Га-га-га! – Это уже прозвучало в переводе на человеческий: "Караул, грабят!"
– Гражданин! – раздалось сзади. – А что это у вас в рюкзаке?
Следующий час я провел в отделении милиции. Если б этот проклятущий гусак мог писать, он бы накатал на меня такую телегу, что я бы пошел по этапу. Выяснилось, что накануне в Сусанино подломили сарай у какого-то Сыдорука, унесли двадцать гусей, поэтому милиционеры очень обрадовались раскрытию преступления по горячим следам. Они все допытывались, кому и где я продал остальных девятнадцать похищенных птиц. К счастью, у меня с собой было журналистское удостоверение. А у егеря Румянцева дома был телефон, и он подтвердил факт продажи и особые приметы гусака. У него синькой была сделана метка на пузе.
– Ну, идите, – с явной неохотой отпустили меня милиционеры, и я рысцой припустил домой.
– Наконец-то, явился, – встретила меня Елизавета. – Настька замучила, не хочет засыпать. Я и сказочку, и песенку, сама три раза засыпала, а она ни в какую. Иди ты попробуй.
Трехлетняя белобрысая Настька сидела в кроватке и таращила глаза.
– Не хочешь ложиться спать? – грозно спросил я.
– Не буду! – упрямо ответила она.
– Тогда сейчас сюда придет гусь и ляжет в твою кроватку, – пообещал я.
– Нету у тебя никакого гуся!
– Ах так, – зловеще протянул я и занес в комнату рюкзак.
Гусак выскочил, как чертик из коробочки. Завидев ребенка, он зашипел и просунул голову сквозь прутья кроватки. В ту же секунду Настьки не стало. Только что сидела в углу и таращила глаза – и вот нет ее. Только маленький дрожащий бугорок под одеялом.
– Совсем дурак, – стала меня ругать Лизка, – ребенок заикой станет. Иди со своим пугалом на кухню.
Я втащил упирающуюся птицу на кухню, она вырвалась, успела клюнуть в темечко нашу кошку Мусильду, потом взмахнула крыльями и на пол полетела стопка мытых тарелок, стоявших на краю стола. Этот урон воодушевил гусака. Он опять взмахнул крылами, на пол грохнулись тазик и дуршлаг. Но тут я выхватил нож и ухватил противника за шею. О, как он забился, почувствовав острую сталь, как отбивался, постепенно слабея.
Наконец я стал ощипывать проклятую птицу. Это длилось бесконечно, перо не хотело покидать гордое гусачье тело. В четыре утра жена вошла на кухню, пол которой устилали перья, в которых каталась осмелевшая кошка. В воздухе летал пух. Лишившись пера и пуха, гусь сильно напоминал очертаниями подводную лодку. Видно было, что в постоянных заботах о гусынях и драках с противниками про еду гусак забывал. Это была явно не мясная, а пушная птица.
– Это что, самый жирный? – ехидно поинтересовалась супруга. – Я же тебе говорила – щупать надо!
Новый год мы отправились встречать к Андрюше Мажорову. Собравшиеся жаждали гуся с яблоками. Я, рисуясь перед дамами, ловко задвинул гусака в духовку, нарезал антоновку.
И было ледяное шампанское, и водка с солеными рыжиками, и танцы. Потом Андрей взял в руки гитару и запел любимые со студенческой скамьи песни. Он пел "Ангела Петропавловки", "Мы журналисты, мы не сволочи". И я забыл обо всем.
– Егорыч, – пробудили меня от студенческих воспоминаний друзья. – Из духовки дым идет.
Я бросился на кухню, рывком выдернул противень. На сковороде лежал обуглившийся, не сдавшийся врагу гусак. Потрясенный я сел на пол:
– Гиви, ты зачем такой черный? – спросил я гуся.