Петр Вайль — о русском кино, границах массового и элитарного, новой цензуре, новом "эзоповом языке" и массовом теле-гипнозе.
Петр Вайль — известный журналист, писатель, культуролог. Живя в Праге, продолжает следить за новыми книгами, фильмами, артсобытиями российской жизни. Поэтому не выпадает из "контекста", сохраняя некоторое преимущество взгляда человека со стороны. С Петром Вайлем говорим о новом русском кино в пространстве современной культурной жизни.
— Не кажется ли вам, что в российском кино происходят некие процессы, разновекторные усилия… непонятно еще куда, но ощущение сдвига определенно, в этом году особенно заметное. Или полагаете, что мы топчемся на месте?
— Нет, определенно есть какое-то движение. Стараюсь смотреть практически все новое, несмотря на то что живу в другой стране. По-моему, серьезные внутренние изменения начались в 2003 году, когда появились пять значительных дебютов. Пять! Это заметно и ценно для кинематографии любой страны. "Последний поезд" Германа-младшего, "Бумер" Буслова, "Коктебель" Хлебникова и Попогребского, "Старухи" Сидорова, "Возвращение" Звягинцева. С таких пяти совершенно разных фильмов, что уже замечательно, в кино начался разговор о реальных проблемах. Несмотря на то что среди этих работ собственно о современной жизни были "Бумер", "Старухи" и "Коктебель".
—- Заметим, что каждая из названных картин давала импульс к развитию своего отдельного пути…
— Как пушкинские "Повести Белкина" определили в той или иной степени развитие дальнейшей литературы. "Станционный смотритель" — Достоевский, "Гробовщик" — Гоголь, "Метель" — линия Бунина и так далее. Естественно, не сравниваю масштаб… Но ведь прежде кино слишком долго ковырялось в ретропроблемах. Не знали, видимо, как подойти, найти язык, степень адекватности тому, что происходит на улице. В литературе подобные процессы начались значительно раньше. Что и понятно: литература — работа индивидуальная. Сидишь себе, стучишь по клавишам компьютера… Кроме того, книги и алкоголь — два единственно развитых по-настоящему российских рынка. Разумеется, кроме нефти и газа на экспорт.
— Теперь уж и кино потихоньку до них добирается…
— Но еще не добралось. Литераторам в этом смысле было легче: тот, кто умел и хотел говорить современным языком, заговорил. Кино — процесс технологический, дорогой. Однако можем констатировать, что российское кино взялось за ум, говорит о насущных проблемах, и что самое важное — реальным языком. Говорю не только о языке кино, тут я не профессионал, но в прямом смысле — о русском языке, который идет с экрана. Что особенно важно в последнее время, потому что есть неблагоприятный фон — телевидение.
— На телевидении не говорят на русском языке? А на каком?
— На каком-то искусственном. Безъязыком. Общепринятом. От Калининграда до Камчатки телевидение изъясняется одинаковым языком. Что неправда, в жизни так не бывает. Время от времени смотрю огромное количество провинциальных телепрограмм, участвуя в жюри региональных конкурсов. Имею представление о том, что творится на ТВ по всей России. Сразу оговорюсь: региональное телевидение намного интереснее общенационального. Все же там говорят о том, что в самом деле происходит за окном: от коммунального хозяйства до критики мэра или губернатора.
— То есть свершилась некая подмена реальной жизни телевизионной картинкой с синтетическим комментарием к ней. Потому и язык, и сами отобранные сюжеты, и герои - чистый симулякр…
— Это во всем, вплоть до мелочей. Если обратите внимание, то в выпуске новостей обязательно ведущий скажет: "Все подробности у такого-то…". Что по определению вранье, всех подробностей ни у кого быть не может. Но так принято. Слова из лексикона колхозного бухгалтера: "задействовать", "востребовать". А эти зачины, заголовки в новостях: "Красноярский край охвачен пожарами". Если посмотреть на глобус и представить себе, что Красноярский край охвачен огнем — подобных катастроф история Земли не знала. Они просто не думают о словах, которыми говорят. За накатанными штампами стираются действительные проблемы. Вот все горюют, что много на ТВ, особенно на НТВ, криминала, всяких безобразий, извращений… Это ж не потому, что там работают особо порочные люди. Просто площадка высказываний невероятно сузилась. Нельзя говорить ни о реальных политических вопросах, ни об экономических, ни о социальных, даже в культуре на ряд тем наложено вето.
— Поэтому с экрана изгнаны индивидуальности, лица, некогда украшавшие главные каналы страны.
— Индивидуальностей нет, а выходить надо 20 часов в сутки. Чем-то нужно заполнять "сетку" — отсюда все эти маги, чародеи. В утренней информационной программе вам объясняют, что необходимо в карман джинсов положить зеркальце лицевой стороной наружу, чтобы уберечься от сглаза. Журналистам ничего не остается, как резвиться на узкой площадке "карманного зеркальца": от сглаза до преступности. На таком фоне именно на кино возложена колоссальная роль, которая была лишь в пору его становления. Ведь кино по значимости — второй по степени воздействия инструмент, конечно, резко отстающий от ТВ.
— Сегодня кино работает еще на слишком ограниченную часть населения…
— Да, за ТВ не угнаться, но адрес кино все же шире, чем у литературы и театра. Кроме того, кино так или иначе может попасть на телевидение.
— Плюс аудитория кино - молодежь, важно, что именно она будет смотреть. Но объясните, как те же руководители каналов, которые показывают нам криминальную жвачку, решаются спонсировать, покупать и демонстрировать на своих каналах живое кино?
— Думаю, как на больших производственных предприятиях, там происходит некоторое разделение. Информация — одно, важное, а остальное — так себе. Самым поразительным можно считать феномен показа прошлого России и настоящего. О 20-х, 30-х, 40-х, 50-х годах с телеэкрана рассказывается с беспощадной правдой. Что творило руководство страны, что делал КГБ… Сразу после этого встык слышим, что вся надежда на офицеров госбезопасности, потому они чисты и неподкупны. Но прошлое не может пройти бесследно. Было такое прошлое, из которого получилось такое настоящее.
— А по-моему, документалистика на телевидении отличается от кинодокументалистики. Чаще всего выбирается жареное, неприличное, грязно-постельное, и не важно, прошлое это или настоящее.
— Я бы с вами не согласился. Мне кажется, что исторические документальные фильмы сделаны интересно. Есть, конечно, интерес к "запретно-сладкому", но все — на высоком уровне. Хорошая работа с документами, с хроникой. Только вот пропасть между прошлым и настоящим разверзлась небывалая. У меня даже возникла такая метафора. Когда первые европейцы приехали в Австралию, то с изумлением выяснили, что аборигены не связывают половой акт с деторождением. То есть где-то под кустом получил удовольствие, а через девять месяцев что-то само собой родилось. Подобный разрыв в историческом сознании происходит в российском обществе. О прошлом — откровенно и ужасающе, видеоряд — страшный. Никакая книга так не подействует, как показ убитых детей. И сразу после — про восстановление памятника Дзержинскому или музея Сталина. Участки "телесознания" не связаны друг с другом. Видимо, руководители телеканалов так уверены, что их новостная лента построена правильным образом, что ладно: пусть где-нибудь в час ночи промелькнет приличный фильм.
— В этом есть некий резон. Лента новостей крутится не переставая, разрежая криминал, тонны желтой макулатуры в газетных ларьках… Все так заболтано, что живое слово - в книге, фильме, спектакле - уже не услышат. Оно не будет иметь общественного резонанса.
— Выловит его группка людей, у которых больше полутора извилин. Ну и черт с ними, в конце концов. Они и так критически настроены. Принципиально это ничего не меняет. Масса управляема медиапотоком: информация + концерт. Эта манипуляция обществом здесь наглядна, как нигде, потому что три основных российских канала совершенно одинаковы.
— Что в этой ситуации может делать искусство, в частности кинематограф?
— По принципу физического закона о действии и противодействии. Туда вытесняется все живое. Сейчас появляется тенденция, которая будет укрепляться в силу политической ситуации в стране. Вижу первые признаки того, что российское искусство потихоньку вползает в знакомый по 70—80-м эзопов язык. Я уже видел спектакль "Антоний и Клеопатра", в котором исполнитель роли Октавиана откровенно изображает президента России — интонацией, пластикой, голосом. Зачем? Аналогия никак не работает: кто ж тогда Марк Антоний, кто Клеопатра, если Октавиан — президент России? Немедленно вспоминаю Таганку 70-х, когда достаточно было на что-то намекнуть. Произнесение слова "политбюро" со сцены вызывало шорох по залу. Все друг другу подмигивали и показывали большой палец.
— Фраза о дефиците стирального порошка во "Взрослой дочери…" Васильева вызывала овацию.
— Замечательный поэт Высоцкий пел в одних случаях: "И мне не жаль распятого Христа…", в других: "Вот только жаль распятого Христа". Никого не смущал этот на 180 градусов поворот. Вполне достаточно было произнести вслух слово "Христос", чтобы у интеллигента екнуло сердце, он переглянулся с другом: "Ага. Ясно". Что ясно? Ничего. Эта стихия намека начинает возвращаться. Что крайне печально.
— Получается, нынешний кинематограф развивается в двух направлениях. Путь глянца - блокбастеры, в которых представлена та же симулятивная "недореальность", только упакованная в цифровой фантик. На эти фильмы массового зрителя "снаряжают" те же ТВ-каналы. И второй: нечто иное, неуверенно пробивающееся, честное. Но не грозит ли этому поисковому кино в силу всех названных обстоятельств попасть в гетто маргинальности?
— Оно неизбежно туда попадет. К сожалению, нормально, что страна идет на "Ночной дозор". Не на картину Германа-младшего или старшего. Напротив — это было бы подозрительно ненатурально. Из водопроводного крана вода должна течь, а не бургундское. Это соответствует картине мира.
— Но есть же примеры "перекрестка". Такие, как вполне приличный первый "Бумер" или нынешний "Живой", который при правильном продвижении могут посмотреть и зрители "Ночного дозора".
— На это большая надежда. И тут возвращаемся к началу разговора. Сделан важный шаг — кино наконец заговорило с реальностью адекватным языком.
— Можете расшифровать понятие "реальный язык"?..
— Язык, которым говорит страна. "Изображая жертву" Серебренникова — это замечательно точный, абсолютно правдивый язык. В лучших современных фильмах заговорили таким языком. Вспомните любимый народом сериал "Место встречи изменить нельзя". Волосы дыбом, когда пахан в исполнении Джигарханяна в воровской "малине" говорит не "замочили мента", а "убили милиционера". Кстати, в новом фильме Рогожкина "Перегон" чукотский старик вещает своему внуку: "Это я тебе говорю иносказательно"…
— Да, в "Живом, "…жертве", "Свободном плавании" люди говорят правдивым языком. Но это и раздражает, бесит больше всего. Особенно обилие мата.
— Потому что инерция, заданная российской целомудренной литературой, действует сильно. Должны пройти не какие-то несчастные два-четыре года свободного словоизъявления на экране, а десятилетия. Чтобы человек понял, что это тот язык, которым говорит он сам. Уже знаменитый монолог капитана из "…жертвы", в котором о падении нравов в современном обществе, — через слово мат. После сеанса подходит знакомая дама-кинокритик, громко возмущается похабщиной. Спускаемся с ней по лестнице кинотеатра, идем через площадь, запруженную молодежью, — и ныряем ровно в тот самый язык. Просто принято закрывать уши.
— А как быть с постулатом, что искусство обязано учить доброму, вечному…
— Одно другому никак не мешает. Мат — замечательно красивый пласт русского языка. Думаю, что массовое употребление нецензурной лексики, несомненно, сократится. Ведь обретение свободы в конце 80-х, и свободы словоизъявления в том числе, пошло сразу по этому руслу, потому что оно самое простое. Выплеснувшаяся на улицы легкая свобода должна войти в рамки.
— Помните, выходила когда-то "Бриллиантовая рука", и все начинали говорить фразами из фильма. Если сейчас будет цитироваться этот монолог капитана - хорошо это или плохо?— Во-первых, это не воспроизвести, потому что текст вдохновенный, а во-вторых, упоение такой словесной свободой само по себе притушится. Нельзя есть одну горчицу. Нецензурной лексике вернется роль приправы. Вот как у Довлатова фотограф говорит: "Я самого Жискара, блядь, д'Эстена снимал". Вставить словцо между именем и фамилией французского президента — искусная работа.
— Любопытно, что все фильмы, о которых вы говорили, сделаны молодыми режиссерами… А какие у вас внутренние претензии к новому российскому кино?
— Как раз в последнее время — оптимистические ощущения. Прежде всего в силу колоссального разнообразия: жанрового, стилевого. Такого я не припомню. Лучшие фильмы настолько не похожи друг на друга, что подобного разнобоя в оценках профессионалов в жизни не слыхал.
— Некоторый прорыв в кино связываю и с тем, что в кинематограф пришли театральные режиссеры, документалисты. Этот момент взаимопроникновения как-то соотносится с тем, что происходит в литературе, театре?
— Процесс, извините за выражение, синкретического искусства — общемировая тенденция, очевидно связанная с колоссальным развитием коммуникаций. Сейчас уже не осталось недоступных областей знания. Происходит наглядное перетекание одного вида искусства в другое. Иначе не может быть в обществе, тотально пронизанном информацией. К этому можно по-разному относиться, я вообще-то по старинке уважаю узкую специализацию… Н