Медиановости

12 июля 2007 14:43

Дмитрий Быков: "Россиянам ХХII века будет утешением великая литература 2060-х годов..."

Всякое очное общение с Димой Быковым начинается с того, что его много. Он раблезиански телесен, он аппетитно и азартно поглощает еду и выпивку, он кокетничает и нахальничает, он бурно жестикулирует и громогласно поливает весь сектор вербального обстрела пулеметными трелями афоризмов, силлогизмов, шуток, включая нижепоясные, теорий, включая завиральные, изобличающие нечеловеческую эрудицию, экскурсов во все мыслимые области гуманитарного знания.

Всякий заочный разговор о Диме Быкове начинается с того же: его много. От перечисления быковских активностей никуда не деться, так извольте: журналист, регулярно пишущий в десятки изданий, телеведущий (во "Времечке"), радиоведущий (на "Сити­FM"), поэт, прозаик.

Дмитрий Львович Быков — тридцати девяти лет от роду, женат, имеет двоих детей, не спортсмен, не ариец, характер далеко не нордический — предпринял в последние несколько лет жуковских масштабов наступление, увенчавшееся несомненным успехом (включая сюда непременным элементом и обильное злословие). На его счету четыре романа (не считая писанных в соавторстве, под псевдонимами, по мотивам кино): "Оправдание", "Орфография", "Эвакуатор" и "ЖД".

У всех четырех — отменный резонанс, у "ЖД" так и вовсе с привкусом скандала: в своей 700-страничной (после сильных редакторских сокращений) фантасмагории, жанрово определенной автором по-гоголевски — "поэма", Быков запустил на плановую мощность собственную метафору русской истории, которую собирал из книги в книгу.

Россия, как "ничья земля", где, равно угнетая забитое и малочисленное "коренное население", занятое языческим хождением по кругу, испокон веков борются две породы оккупантов: "варяги", государственники, русопят­патриоты с "хазарами", либералами и сторонниками тотальной "горизонтали", иудей­демократами.

Впрочем, увесистый пинок обеим главным тусовкам отечественной интеллигенции полукровка, русский еврей Быков отвесил, уже оказавшись в новом литературном статусе. Долгое время пролетавший мимо книжных регалий, в 2006-м он получил разом "Национальный бестселлер" и "Большую книгу".

Обе награды достались Быкову не за романы, но за вещь формально документальную — выпущенную в ЖЗЛ биографию "Борис Пастернак".

Про быковские премии, быковскую экспансию, отечественную литературу, "дух времени", удушье "нулевых", журналистику и историю и получился наш разговор.

Дима, ты был бешеной активности многостаночником и автором трех очень приличных романов, входил в шорт-листы, но не получал премий, очень сильно раздражал очень многих… Сейчас ты лауреат двух из трех самых "громких" литературных наград, а раздражаешь еще большее количество народу. Для тебя что­то изменилось? Я, понятно, не про то, на что ты потратил 100 000 долларов от "Большой книги", а про самоощущение?

— Ты­-то лучше многих знаешь, что ничего не изменилось… Я, кстати, не думаю, что раздражаю уж такое количество народу. Всякий раз, когда всплывает ярлык анфан­террибля или штамп про какие­то раздраженные мною толпы, я искренне недоумеваю: что я такого делаю, чтобы их раздражать? К погромам не призываю, в Кремле не работаю, на марши несогласных не хожу, тихий семьянин, в злоупотреблениях наркотиками не замечен. Напротив, почти каждый день ко мне в метро или на улице подходит несколько человек и говорят: очень солидарен с вашей позицией, высказанной во "Времечке", у Соловьева или Шевченко. Это, по-моему, странный вымысел, который меня сопровождает с чьей-то легкой руки — вот, эпатаж…

Я говорю, по-моему, довольно очевидные вещи. Наверное, я не очень склонен впадать в почвенные или либеральные гипнозы и стараюсь их раздражать по мере сил; наверное, меня не устраивают штампы и не очень радуют люди, уверенные в своей абсолютной правоте, — но это не только мои особенности. У меня был стишок про то, что "я умею злить идиотов", — но идиотов ведь на самом деле не так много, просто орут они очень громко.

А для меня лично изменилось одно: я тщательнее и медленнее пишу книгу об Окуджаве, потому что после успеха "Пастернака" читатель будет требовательнее. Меня вообще как­то больше волнует сгущающаяся ситуация вокруг, нежели моя личная жизнь. В моей личной жизни все уже нормально — я женат на своем идеале, еще двух идеалов мы растим вместе, к матери у меня тоже нет претензий. А вот внешняя среда меняется очень непривлекательным и предсказуемым образом, подтверждая худшие догадки из моих же антиутопий, и на этот процесс "Большая книга", увы, никак не повлияла. С чего бы меняться самоощущению?

А тебя не тревожат упреки во всеядности, а то и в беспринципности? Ты ведь, в самом деле, в журналистском своем амплуа оказываешься в самых разных изданиях, от журнала "Русская жизнь", который вроде бы проект партии "Справедливая Россия", — ты там замредактора, кажется? — до эротического "Мулен-Ружа".

— А покажи мне сегодня журналиста, работающего в одном издании! Особенно журналиста семейного. "Мулен-Руж" — журнал давно не только эротический, он скорее переходит в формат "Hustler", где можно высказать вслух все, о чем принято молчать. Я к этой переориентации несколько причастен. В журнале "Русская жизнь" я не замглавного, а обозреватель. Какое отношение "Русская жизнь" имеет к "Справедливой России", я понятия не имею: если дело только в том, что Левичев возглавляет издательский дом и при этом является "человеком Миронова" — я пока никакого давления с его стороны не ощущаю. Но если этот журнал, где пока все мы совершенно свободны, действительно задумывался не как альтернатива глянцу, а как предвыборный проект "СР" — это меня более чем устраивает. Я действительно хочу сделать "СР" партией оппозиции.

Тот факт, что эта партия придумана в Кремле, меня не останавливает: мы вступили в такой период, когда решительно все придумано в Кремле. А дальше надо начинать перехватывать эти ресурсы — раз уж Миронова целеустремленно выталкивают в оппозицию. Не в "Другую Россию" же вступать, при всем уважении к Лимонову!

Вообще эти разговоры о беспринципности забавны на фоне моего постоянства: я в 1984 году пришел работать в "Собеседник" и до сих пор там. В 1993 начал печататься в "Огоньке" — и остаюсь там. Многие ли могут похвастаться таким упорством?

Скажу тебе честно: я вполне легко отношусь к эстетическим, идеологическим и другим претензиям. Но вот когда ничего не понимающие люди, которые раньше вообще помалкивали в тряпочку в силу полной профессиональной некомпетентности, а с появлением интернета получили право голоса, начинают подсчитывать бабки, за которые продаются журналисты…

Так раньше, в девяностые, в каждом плацкартном вагоне обязательно ехал алкаш, убеждающий всех, что "у них там в Москве махвия" и что "они все куплены".

Откуда все-­таки НАСТОЛЬКО бешеная активность? Понятно, что дело не вполне в деньгах и уж подавно не вполне в творческой увлекательности. А в чем?

— Бешеная активность — это сильно сказано. Я пишу очень мало по сравнению с Горьким, Толстым, Золя, Дюма, Чеховым даже, который за двадцать пять лет написал двадцать томов первоклассной беллетристики и писем, не уступающих ей. (Извини, что приходится приводить примеры из этого ряда.)

А причины любой творческой активности — бешеной или небешеной — я думаю, одинаковы. Страх смерти, желание остановить общее движение не в ту сторону, отсутствие более интересных занятий. Последнее превалирует. Как гениально сказал фантаст Евгений Лукин (его недавно почти дословно повторил Владимир Шаров): писать мне очень мучительно, но не писать гораздо хуже.

Обе свои премии ты получил за "Пастернака". Не обидно быть автором четырех весьма амбициозных романов, а регалии получить за нон­фикшн?

— Какая обида, о чем ты?! Счастье, что именно эта книга — не самая легкая для чтения — замечена и поощрена. А самую престижную премию — "АБС", семигранную гайку Стругацких, — я получал как раз за "Орфографию", "Эвакуатора" и "ЖД". Стругацкие — авторы, которые меня в значительной степени придумали. Фантасты — мой любимый круг общения, и я счастлив, что они меня считают своим. Мейнстрим помаленьку либо мимикрирует под фантастику, либо, извини уж, скукоживается. Стоит ли напоминать, что вы с Евдокимовым тоже скорее фантасты?

Слушай, а для тебя ведь важно было на примере Бориса Леонидовича рассмотреть вопрос "поэт (вообще интеллигент) и Власть (вообще законы русской истории)"? Я для себя определил "Пастернака" как "роман поведения" — по тебе выходит, что изменить эти законы практически нереально, приспосабливаться во всем — позорно, и речь идет именно о том, как правильно себя вести в навязанных обстоятельствах… Или я понял тебя неправильно?    

— Правильно, почему же. Это именно роман поведения (хотя я больше всего люблю чисто филологические куски). Изменить обстоятельства действительно нельзя — речь о том, чтобы их понимать и выбрать соответствующую нишу, которая позволяла бы делать свое дело, не теряя лица. Стратегия Пастернака мне кажется очень плодотворной, но и она не универсальна.

Он однажды сказал Анатолию Гребневу: "Природа устроила так, что электричество есть только на полюсах. Сколько бы я ни искал положения между, в нем нет электричества". Это показательное и точное самонаблюдение. Единственный выход — находиться вообще вне полюсов, там свое электричество… но это не всегда возможно, наверное.

Ужас еще и в том, что в пастернаковское время было не очевидно, до какой степени полюса стоят друг друга. А сегодня этого не видят только самые зашоренные фанатики — или те, кто такой правды не выдержит. Но я — вижу, и заманить меня на тот или иной полюс не удастся никому.

Твой Роман "ЖД" — если не opus magnum, то программное заявление, попытка метафорически объяснить, почему в России все происходит так, как происходит. Ты и сейчас продолжаешь придерживаться своей теории — о том, что отечественная история есть круг?

— А с чего бы мне перестать ее придерживаться, когда как раз эта схема начала подтверждаться дословно? Есть одно уточнение: цикл, строго говоря, не сто лет, а двести. После особенно сильных катаклизмов  наступает реакция, и повторения на следующем круге выглядят гораздо слабее. Слишком свеж опыт. В четные века цикл более явно выражен (Грозный, Петр, Ленин) — а в нечетные все мягче (Алексей — Александр и Николай — Путин). Но противность, неизменный спутник жизни при заморозках, остается и даже усугубляется.

Память о недавних катаклизмах служит лучшим оправданием консерватизму: мы уже пробовали иначе, ничего не вышло, так что давайте, товарищи, тихенько, тухленько…

И некому сказать: да, мы пробовали, но ведь ни одно из наших противоречий не снято, ни одна задача не решена! Как гениально сформулировал Аверинцев — "ХХ век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы". Значит, россиянам ХХII века опять придется проходить через глобальную реформу и катастрофические зажимы, и утешением им будет только великая литература 2060-х годов.

А ты, значит, ощущаешь то "удушье нулевых", о котором многие нынче говорят?

— Ощущаю, конечно. Стало даже хуже, чем в семидесятые: тогда, во-первых, была мощная культура, во-вторых — брезжила возможность выхода. Сегодня и культура — та — разрушена, и выход скомпрометирован. То есть сидишь в той же субстанции, да еще и связан: стоит предложить любые перемены, как в ответ раздается: "Вы что же, ГУЛАГа хотите?!". Или — "Вы хотите, чтобы было, как при Ельцине?". Не хочу я ни ГУЛАГа, ни как при Ельцине, но как при вас — я тоже не хочу. Нельзя же терпеть нынешнюю российскую власть, идеологию и политику только на том основании, что были барак и бардак! Очень сомнительная легитимация.

Раньше мы куда-то стремились, теперь у нас новая концепция, национальная идея в чистом виде: давайте гордиться тем, что есть, потому что другого все равно не будет. Это теперь называется "национальной матрицей". Мать­мать-мать… Спасибо, конечно, что не к стенке и не по миру, — но помните: барак и бардак приближаем не мы, "желающие странного", а вы, желающие консервации.

Всякая законсервированная блуда, по писателю Иванову говоря, имеет свойство накапливаться, и тогда…

Как ты к "Блуде и МУДО" относишься? И к другим попыткам коллег тоже написать свой "роман­объяснение России"?

— Ну, какой же из "Блуды" роман­-объяснение? Леша это придумал, чтобы водить критику за нос. Он поэт, фантазер, духовидец, но совершенно не объяснитель. "Блуда" — прекрасная метафора взаимоотношений художника с миром, то, как он им "овладевает" — или думает, что овладевает. Барочная такая вещь, Иванов вообще барочный, я его очень люблю за это.  

"БиМ" — о мучительных попытках оплодотворить Вселенную, заставить ее жить по своим законам. А достается она все время всяким уродам, и сколько их ни сбрасывай с колокольни — этот мир никогда не будет твоим… Веселая, грустная, изумительная по настроению книга, ужасно мне близкая в каком­то отношении.

А лучший роман­-объяснение за последнее время — "Звезда Полынь" Вячеслава Рыбакова, самого умного и крупного фантаста нашего времени. Или "Государь всея Сети" Александра Житинского — единственная книга за последнее время, над которой я действительно взахлеб хохотал.

Пожалуй, его роман мне еще и поближе ивановского — потому что очень уж похожи наши ощущения от России. Когда-то я так  же обалдел от "Потерянного дома". Житинский — вообще мой любимый прозаик. Прочитай "Государя", это удивительное сочинение.

А у кого-то в литературе получается сейчас придумать героя, который стал бы нарицательным? Вот героем 90-х назначили Данилу Багрова. У "нулевых" есть герой?

— Он есть, но как раз еще не написан, не выявлен. Думаю, их будет двое. Первый — отчасти предсказанный у Лунгина в "Луна­парке" раскаявшийся (или одумавшийся) скинхед: тогда это было преждевременно, а сегодня я таких просто видел. Это, кстати, может быть и одумавшийся либерал, и одумавшийся нашист…

Черт его знает, я думаю, что автобиография Олега Кашина или Максима Кононенко (при всей разнице между персонажами и моим к ним отношением) могла бы быть исключительно ценным романом воспитания. Зачатки такого героя есть и в "Гастарбайтере" — надеюсь, он получит продолжение, но для этого, кажется, Багиров должен себя перерасти. В его способности это сделать я уверен.

Это первый такой герой. А второй — человек, обреченно продолжающий делать свое дело. Кандид из "Улитки на склоне" в окружении реальных мертвяков. Интеллигент в сегодняшней России.

Не знаю, кто мог бы написать такую книгу — вот хоть о школьном учителе, мучительно борющемся с очередной "новой концепцией истории", которая ему спущена. У меня в романе "Камск", который я рано или поздно напишу, герой до некоторой степени похож.

Каков будет этот роман?

— До конца года я должен закончить два маленьких романа — "Список" и "Остров Джоппа". Сдать в ЖЗЛ биографию Окуджавы. Подготовить сборник рассказов для "Вагриуса". Еще, наверное, выйдут книжка стихов и сборник статей. В будущем году буду писать роман "Остромов, или Ученик чародея" (про ленинградское масонство 1920-х годов) и медленно готовиться к "Камску" — роману очень для меня важному, о восстановлении города, разрушенного наводнением, и о восстановителе, отлично знающем, что год спустя…

Это будет, "хроника второго срока" — то есть времени, когда все ценности, кроме упорства и последовательности, уже обесценились.

А почему Окуджава?

— Окуджава сорок лет работал русским народом — писал народные песни. Мне интересно, как он это делал. Меня восхищает его последовательность, его аристократизм — у аристократа, в отличие от интеллигента, не убеждения, а сословные предрассудки, и их заложником он обязан быть вне зависимости от того, как к ним относится. Ну и так далее. Потом, моя речь в огромной степени состоит из его цитат — разобраться в нем значит разобраться в себе. Пора бы, мне в этом году сорок лет. Н