Назначение Владимира Мединского министром культуры — повод для широкого обсуждения, поскольку в культуре разбираются все, пишет в "Новой газете" Дмитрий Быков. Между тем в новом правительстве есть куда более занятные персоны — Дмитрий Ливанов, например, с его широко разрекламированным "системным подходом", выпадами против Академии наук и акцентом на инженерное образование. Куда как забавна судьба членов бывшего кабинета, с которыми Владимир Путин сжился так, что всех перетащил в кремлевскую администрацию в функциях помощников-советников. Стоит, наконец, обсудить перспективы Алексея Кудрина, который уже сказал, что это не правительство прорыва, — а прорыв, добавим мы, наступит, когда наступит провал, и на этот-то случай Кудрина держат в резерве. Короче, на свете есть масса вещей, которые интереснее Министерства культуры — именно потому, что это министерство к культуре никогда не имело отношения, разве что в советские времена могло выпустить или не выпустить спектакль.
Сейчас, слава Богу, у него такой возможности нет. После постановления ЦК, говорил в 1932 году Пастернак, снег не начнет идти снизу вверх. Культура движется собственными путями, проблема инвестиций в кино решается продюсерами, а не только государственной помощью, и даже идеологическое руководство издательствами сегодня маловероятно, даром что книжный бизнес переживает не лучшие времена. Государство в постсоветские времена всегда финансировало культуру по остаточному принципу. Если же Мединский станет насаждать идеологию — тем лучше, потому что государство тем самым опять поставит себя в смешное и глупое положение, и художники отвернутся от него окончательно и бесповоротно (а то есть еще среди них, даже среди серьезных, апологеты государственного подхода к руководству культурой; есть даже оптимисты, уверенные, что на государство в его нынешнем виде можно воздействовать мудрыми советами). Не то чтобы я окончательно разуверился в возможности взаимодействия художника и власти — напротив, без этого взаимодействия оба теряют весьма важный витамин. Но есть ситуации, когда государству и культуре совершенно уже нечего делать вместе — как раз во времена, когда именно культура становится форпостом свободы и здравомыслия.
Сегодня у нас именно такое время, и Министерство культуры по большому счету не нужно ни культуре, ни власти. От министра требуется одно — не мешать. Мединский, даже если захочет, помешать не может. Чтобы мешать, нужен по крайней мере один из двух рычагов: либо тоталитарная государственная власть, либо огромный личный авторитет.
Шли, скажем, разговоры о назначении на этот пост Олега Добродеева: пусть не у всех, но цела еще память о его былых заслугах, плюс он действительно хороший историк и начитанный человек. Тотальной власти — особенно в сфере идей — у государства сегодня нету, своих концепций — тоже нету, официальная идеология являет собою смягченный вариант уваровской триады "Самодержавие—православие—народность", и это как раз тот случай, когда перед нами не смягчение нравов, а размягчение мозга.
Владимир Мединский, к общей нашей радости, ничем не может повредить культуре, даже если захочет: у него нет ни властного ресурса, ни личной харизмы и репутации, способных изменить пути литературы и кинематографа. Если он примется спонсировать производство картин, говорящих всю правду об отечественной истории, то есть представляющих ее чередой моральных и военных триумфов, — тем это будет веселей; а если не начнет... У моего сержанта была поговорка: "Какая, в общем, разница, когда такая задница?" — так он говорил, глядя сзади на красивую девушку и еще не видя ее лица. Применительно к текущему положению Отечества это может служить универсальным ответом на просьбу о любом комментарии.
Но у Владимира Мединского есть ряд личных особенностей, которые внушают, не побоюсь этого слова, надежды. Во-первых, он преподаватель МГИМО, что само по себе неплохо — пусть даже это давно уже не главный заповедник отечественной элиты, пусть даже в этом заповеднике сквозь импортный парфюм всегда пробивался отчетливо советский и даже спецслужебный душок, но все-таки там учили думать, поскольку о своей дипломатической витрине СССР всегда заботился. Более того, человек с педагогическим опытом обязан уметь увлекательно излагать, доказательно спорить и проявлять терпимость, иначе он на преподавательской работе повесится через месяц.
Во-вторых, Мединский — писатель: не убежден, что один исторический роман "Стена" (М., "Олма", 2012) способен обеспечить ему это звание, но будем считать, что и его трехтомник "Мифы о России", разрекламированный с такой избыточной щедростью, тоже литература, хоть и научно-популярная. "Стена" — вполне милый авантюрный роман на материале обороны Смоленска 1609—1611 годов (с авторской датой 2009—2011, то есть написание книги отчасти приравнено к обороне Смоленской крепости 400 лет спустя), и похож он больше всего не на Дюма и даже не на "православного Дэна Брауна", как сказано в издевательском издательском анонсе, а на Нину Соротокину, на "Гардемарины, вперед". Там много чисто постмодернистских ходов — например, анонсируя польское наступление двадцать пятого сентября, плохой поляк грозно произносит: "Двадцать пятое, первый день!" — и только полный невежда не опознает цитату из Маяковского; такого изюма много, замучаешься выковыривать. Много тугой эротики (почему-то просится именно этот эпитет). Сцена, в которой главный положительный герой Фриц Майер обретает чудесное спасение в выгребной яме, написана даже и весело.
Юмора вообще хватает, повествование бойко, диалоги семнадцатого века пестрят выражениями "в смысле" и "один деятель", — в общем, чистый постмодерн на историческом материале, с попутным разоблачением мифов о России (например, низкие двери у нас не для того, чтобы входящий унижался, а чтобы тепло беречь, и калач мы любим не за то, что формой он напоминает ярмо, а просто мы любим калач). Ура-патриотизм, однако, ниоткуда не торчит: все сглаживается самоиронией, чувствуется влияние любимого Мединским Акунина, и после того, как Акунин сорвал маски, оказавшись и Брусникиным, и Михайловой, — я бы не удивился, узнав, что Мединский тоже он. Апологетическое предисловие Виктора Ерофеева, великолепным чутьем угадавшего, куда ветер дует, тоже наводит на мысль о коллективном розыгрыше.
Что касается трехтомника о мифах и примыкающей к ним книги "Война" — роль их главным образом в том, чтобы инициировать споры. Очевидно, что член "Единой России", государственник и патриот будет доказывать, будто мифы о нашем пьянстве, раболепии либо лености совершенно безосновательны. Они в самом деле безосновательны, потому что соответствуем мы им ровно до той поры, пока нам ТАК НАДО, а потом довольно быстро перестраиваемся; вопрос в том, почему нам ТАК НАДО. Может быть, миф о русском пьянстве действительно удобен, ибо им можно объяснить многие наши поступки, имеющие куда более серьезные и трагические корни. Может быть, миф о русском рабстве нужен нам лишь для того, чтобы тем верней самоустраняться от политики, занимаясь чем-то более важным (но сейчас этот миф в очередной раз рушится на глазах).
Разумеется, Мединский дает не такие ответы; разумеется, он — как ему кажется, с фактами в руках, — тщится создать контрмифы и совершенно в этом не преуспевает; главный из этих мифов — что мы наилучшие, а все остальные просто завидуют либо недопонимают. Но трехтомник этот — все-таки не агитка о том, как нам вредят коварные англосаксы. Он местами даже увлекателен. Что до "Войны" — по фактам Мединскому возражают многие, особенно подробно — Виктор Суворов, к которому как ни относись, а источники он читал; положительный аспект тут в том, что, прикасаясь к этой теме, Мединский, хочет он того или нет, способствует общественной дискуссии, установлению истины и снятию табу. Иногда он умеет даже спорить. Два раза он был моим гостем на "Сити-FM", ныне разогнанном до полной неузнаваемости, и оба раза мне было интересно с ним общаться; причем он ни разу не поинтересовался, сколько мне платит Госдеп.
Во время этих-то разговоров я и понял о нем главное: Мединский — постмодернист не только в прозе. Он и в жизни многолик, и отлично понимает все про себя и свои сочинения. Из него иногда вылезает Дегтинский, который видит все полемические приемы Мединского: ложные обобщения, подтасовки, игнорирование одних фактов и выпячивание других, демагогию, апелляцию к памяти предков и т. д. Он умный, достаточно циничный, трезво оценивающий себя человек. Не знаю, хорошо ли иметь такого министра культуры, — поскольку собственная моя деятельность на ниве этой самой культуры никак от него не зависит, и таких, думаю, большинство. И цинизма я, в общем, не люблю — с человеком искренних и глубоких убеждений, хотя бы имперцем вроде Проханова, мне есть о чем говорить и спорить, а конъюнктура неинтересна.
Но есть шанс — крошечный, но реальный, — что Дегтинский возьмет верх над Мединским. И что вместо идеолога-пропагандиста на министерском посту мы получим человека, который чувствует болевые точки общества и умеет инициировать полемику по этим вопросам; человека, который никем не хочет руководить, но умеет помогать ищущим и мыслящим.
Впрочем, человека этого мы рано или поздно получим в любом случае. Просто это будет не Мединский.