Интервью – последний оплот профессиональной журналистики. Такую точку зрения высказал главный редактор газеты "Мой район" Владислав Бачуров. В интервью Лениздат.Ру он рассказал, как судился с Владимиром Потаниным, а также поделился мнением, почему с Гребенщиковым нужно говорить не под запись.
- Владислав, насколько интересен вам жанр интервью?
- Интервью сохраняет будущее журналистики, потому что все остальные жанры уже перестали быть исключительно в нашей профессиональной компетенции. Блогеры пишут рецензии, репортажи, колонки. Интервью –последний оплот профессиональной журналистики. Всегда интересно поговорить с умным человеком, и всегда интересно прочесть этот разговор. Интервью выгодно отличается комфортной для читателя формой. Вопрос, ответ, два абзаца – это же не "кирпичи". Если ответ очень длинный, можно его разбавить вопросом вроде "Неужели?", "А что было дальше?". Это довольно банальные вещи, но об этом мало кто задумывается. Сегодня интервью действительно последняя возможность журналисту проявить свой профессионализм.
- Как расположить к себе собеседника?
- Мне кажется, желание расположить к себе очень вредит, особенно молодым журналистам, которые боятся показать свою некомпетентность, что совершенно не страшно для журналиста: его задача – не выглядеть очень умным и задавать столь же умные вопросы, а вытащить из человека детали, подробности, и чтобы это ещё было интересно читателю. Молодые журналисты боятся задавать вспомогательные вопросы, боятся перебить и переспросить собеседника, если чего-то не понимают. Если мне интересен человек – я буду его спрашивать, переспрашивать… Что касается каких-то манипулятивных техник, то хорошим приёмом является – если вы, конечно, владеете материалом, – поспорить. В споре человек возбуждается, более ярко и чётко формулирует свою позицию, в более отточенной и жесткой манере высказывает свое мнение. В печати провокативный вопрос можно и смягчить, чтобы не раздражать читателя, а герой будет выглядеть более выпукло.
- Провокативный вопрос –что это значит?
- Человек может рассказывать: "В бизнесе мне часто помогают доброе слово и пистолет". Надо тут же уточнить: "Что вы имеете в виду?", "Как помогает вам пистолет и почему?" На всех занятиях по журналистике приводят пример: какой-то лауреат Ленинской премии по физике всех журналистов отшивал, ограничиваясь пресс-релизами, и тут Аграновский спросил его: "А почему вы атомы рисуете кружочками?" – "Удобно" – "Но точкой еще удобнее". Человек задумался, а потом Аграновского – единственного из журналистов – провёл по всему своему институту, всё показал и рассказал, потому что человек не постеснялся выглядеть смешным. Если журналист сам интересный собеседник, то и интервью получится хорошее.
- Самое непредсказуемое интервью можете вспомнить?
- У нас в "Пульсе" в последний момент слетело какое-то важное интервью (типа Умберто Эко перенес визит), я позвонил Борису Гребенщикову, мол, спасай! Приехал, разговор был скучноватый, Борис обаятельно, но предсказуемо рассказывал про ангелов, которые ему напели, и про добро, которое нужно нести. Когда мы закончили, Гребенщиков любезно вызвался меня подвезти в машине до редакции, по дороге он говорил уже не под диктофон. Мне кажется, что ему хотелось выговориться, он рассказывал действительно важные для него тогда вещи. Приехав в редакцию, я даже не стал расшифровывать запись интервью, а по памяти набрал этот разговор в машине, который и пошел в печать.
- Гребенщиков не возражал против публикации?
- До того, как я стал главным редактором "Пульса", мы с моим другом Сергеем Черновым хотели написать книгу-интервью с Гребенщиковым: "Гребенщиков о религии", "Гребенщиков о любви" и т. д… Мы часто с ним общались, некая степень доверия была, я даже писал какие-то аннотации на дисках. Так что никаких претензий не было, наоборот, он был очень доволен. Подобная ситуация, когда человек выходит из привычного образа, всегда очень продуктивна.
- Самое неудачное своё интервью можете вспомнить?
- Неудачные, проходные интервью быстро забываются. Одно, правда, очень хорошо помню. Не сказать, что оно неудачное, но по последствиям самое неприятное. Я брал интервью у владельца "Энергомашкорпорации" Степанова, который сказал, что Потанин списал у него с реестра акции завода, потом два раза эти акции перепродали, выловили труп в Обводном канале, потом Потанин эти акции купил, и теперь он, видите ли, приобретатель добросовестный. Я Степанова спрашиваю про конкуренцию, он говорит: какая это конкуренция, вот с "Сименсом" – это конкуренция, а здесь – сплошное воровство. И снова: вот у меня украли два завода: "Электросилу" и "Завод турбинных лопаток", Потанин украл. И т. д.
Я, когда готовил номер, вычеркнул труп в Обводном канале и послал на утверждение. Степанов подписал, номер вышел. Через некоторое время из Черемушкинского суда города Москвы пришло заявление от Владимира Олеговича Потанина, который подает в суд на Александра Степанова и на Владислава Бачурова как главного редактора и как автора интервью иск о защите чести и достоинства. Я каждый месяц, как на работу, ездил в Москву на заседание суда. А судья, который должен выяснять, кто списал с реестра акции, какие акции, с какого реестра, как это делается, ничего в этом не понимает, заседание суда переносится… За девять месяцев дело не продвинулось вообще. В конце концов ударили по рукам, они признали, что с судом погорячились, но и мы должны были опубликовать извинения Степанова и наши извинения за то, что это опубликовали. Я возвращаюсь в Петербург, мне звонят юристы Потанина: "Послушайте, не надо никаких опровержений". Понятно, зачем лишний раз привлекать внимание – начнут копаться, действительно ли там что-то списали, не списали…
- Вы работали главным редактором интеллектуального таблоида, спортивной газеты, журнала для топ-менеджеров, а сейчас возглавляете городской еженедельник. Беседа с деятелями культуры, бизнесменами, спортсменами – есть разница?
- Огромная. Самое приятное – брать интервью у деятелей культуры, потому что они к этому привыкли и говорят красивым языком, образно, рассказывают много смешных случаев, и рассказывают их не только как анекдот, а как историю, подтверждающую отношение к жизни, работе. Беда только, что они говорят одно и то же всегда и везде. Бизнесмены – народ довольно сложный. Начинаешь разговор, а они: отчетный период, текущие показатели, результаты, мы будем стремиться… Но если бизнесмена разговорить, он расслабляется, начинает рассказывать, как в детстве спёр у родителей двадцать копеек, купил мороженое и перепродал однокласснику. Правда, когда присылаешь интервью на согласование, всё интересное он вычёркивает, а вписывает: "Мы в этом месяце открываем два магазина".
- Тиньков так не говорит…
- Тиньков – отдельный случай. Я недавно перечитал свое давнее интервью с Тиньковым, оно живое до сих пор. Мы спорили, новые бизнесы придумывали на ходу. Тиньков менял свою позицию несколько раз по ходу интервью, задумывался…
Например, я ему говорю: "Ты назвал пельмени именем дочки и продал, не стыдно?" Тот начинает рассказывать, что его учитель говорил: "Ты жалей, но продавай, продавай и жалей". "А вот пиво "Тиньков" продашь? Будут туда ослиную мочу доливать, а ты же хотел премиум, не стыдно будет за фамилию?" Тиньков: "Фамилию придётся поменять". Он человек живой, и весь его бизнес на этом построен. На том, что он необычно себя вёл. Все его бренды были передутые, и образ его был одной из составляющих капитализации этих брендов. Ведь всё, что он продавал, теряло стоимость после того, как лишалось имени Тинькова.
Когда мы начинали "Топ-менеджер", в каждом номере было по несколько интервью. Бывали номера, состоящие почти полностью из интервью. Помню одно из первых интервью в "Топ-менеджере" было с Виталием Савельевым, который сейчас президент "Аэрофлота", а тогда он был главой банка "Менатеп". Мы говорили часа два, и вышло интервью тысяч на шестьдесят знаков. Оно было обо всем: о том, как его жена рожала в Финляндии и как ему в дорогом ресторане принесли суп из пакетика, про бюджет США, про ставки рефинансирования. Очевидно, что у человека была потребность высказаться.
- У спортсменов есть такая потребность?
- Спортсмены находятся в центре внимания, привыкли к этому и ненавидят журналистов, потому что те могут задавать неприятные вопросы. Эти неприятные вопросы настолько юных "митрофанушек" сбивают с толку, что они всячески сопротивляются любому общению. Есть исключения – Роман Широков, например, но их мало. Я помню, когда президентом "Зенита" был Сергей Фурсенко, он любил общаться с журналистами и частенько приглашал их на обеды и ужины, расспрашивал, сам что-то рассказывал, какие-то инсайды сообщал.
И как-то на одной из таких встреч Геннадий Сергеевич Орлов говорит: "Сергей Александрович, может, в контракт вписать, чтобы футболисты давали интервью? У вас же ни один игрок с прессой не общается".
Денисов категорически отказывался давать интервью, Аршавин общался только через своего пресс-атташе, Кержаков не давал интервью. Ни один футболист не шел на контакт с прессой. Кто-то на что-то обиделся, кому-то нечего сказать...
Абсолютно иная ситуация, кстати, в теннисе: теннис заточен на спонсорские рекламные деньги. Там индивидуальные контракты, в том числе на участие в соревнованиях. В контракте на участие в "Ролан Гаррос" прописано, что каждый теннисист должен, если его попросят, общаться с прессой. У нас в газете "Спорт день за днём" никогда не было проблем с интервью с самыми великими теннисистами. Можно было написать письмо Питу Сампрасу (его пресс-секретарю) и получить интервью по скайпу, по телефону, а на соревнованиях у каждого аккредитованного журналиста есть право на интервью с Сиреной Вильямс, Марией Шараповой, да кем угодно. Потому что организаторы и рекламодатели понимают, что имидж спортсмена – это деньги и популярность.
Теннисисты тоже говорят как роботы: "Я сегодня показал хороший теннис", "Я сегодня не показал хороший теннис", но, по крайней мере, они приветливы и доброжелательны, в отличие от футболистов. Впрочем, среди футболистов тоже есть понимающие люди, просто их мало. Вот, например, однажды нашего корреспондента вытошнило на Анатолия Тимощука. В прямом, физиологическом смысле. В следующий раз другой корреспондент нашего издания обратился к Тимощуку с просьбой об интервью. Тот усмехнулся: ну если вас на меня опять тошнить не будет, то давайте!
- Вам тяжело общаться с людьми, чьи взгляды вам не близки?
- Даже к тем, кто мне не близок, во время интервью я чувствую симпатию: они тратят на меня своё время, спорят со мной, отвечают. Это, может быть, не очень хорошо с журналистской точки зрения, но я никогда не стремлюсь подловить их, выставить глупее… Вот очень хороший с точки зрения профессионализма журналист Илья Азар, до известных событий работавший на "Ленте.Ру", любит спровоцировать человека, чтобы человек оговорился, где-то оплошал, чтобы его можно было на чём-то поймать. Это важное умение, но мне почему-то даже с людьми, с которыми сильно не согласен, не хочется идти на обострение. Всегда почему-то после окончания интервью мне человек даже симпатичен становится, даже если он Филипп Киркоров, условно говоря. При всей надутости и прочих вещах, когда ты его понял, всё равно он тебе становится как-то ближе, милее.
- Как вы, будучи редактором издания, реагируете, если журналист приносит вам совершенно не то интервью, которое вы от него ожидали?
- По-разному. Бывает, что просто ломается структура номера, когда ньюсмейкер в интервью не сказал ничего, и мы понимаем, что читатель ничего не узнает нового из этого. Рецептов нет, есть ситуация. Если это идёт в ближайший номер, звони, задай вопрос, добивай. Если можно от этого материала избавиться, то в корзину. Это всегда неприятно, человек потратил время. Журналист наказан тем, что не поставлен его материал. А собеседник не виноват. Не поставишь его интервью, и человек обижается.
Бывает и по-другому. Вот у нас в газете "Мой район" юная практикантка пошла брать интервью у Алексея Дунаевского про фильм о Джобсе. Его российская премьера была на Петербургском кинофестивале, Дунаевский был руководителем фестивальной отборочной комиссии. Закончилось интервью тем, что девочка начала спрашивать: "А что такое свобода, по-вашему?", "А вы сами чувствуете свободу?", "Чем вы готовы пожертвовать ради свободы?". И это, конечно, было удачей: заинтересованный человек, не имея навыков, опыта интервьюирования, сделал живое интересное интервью.
Из последних удачных интервью, не мной сделанных, а мной, как редактором, спровоцированных, – интервью с Прилепиным, которое брала Елена Барковская для "Моего района". Мы составили круг вопросов, а интервью вышло из этого круга. Например, Прилепин рассказывает, как чуть не сел. На митинге запрещенном он ходил с мегафоном, потом решил взять свою сумку, которую где-то бросил, и передал на минуту подержать мегафон другому участнику митинга. Этого парня схватили как главного, потому что он с мегафоном, и дали три года. И Лена спрашивает: "А когда узнали, что ему дали три года, что почувствовали?" Прилепин отвечает: "Ничего не почувствовал". Потому что люди садились в тюрьмы, многие после этого возвращались, может быть, с ощущением другого статуса. Такое количество людей отсидело в тюрьме, что героев девать было некуда. И чтобы у людей не сносило крышу от собственного героизма, у них в партии была установка: сидел и сидел — это нормально. Взял листовки, пошел клеить — как все остальные. Это интервью мне рассказало о Прилепине больше, чем вся его книга "Санькя"...