Самый влиятельный отечественный литературный критик последних десятилетий, бывший сотрудник «Плейбоя», «Ведомостей» и «Афиши» - о том, почему он никогда не будет дружить с писателями, как вывести из себя лучшего британского прозаика и зачем нужно было сочинять книгу об Александре Проханова.
- Как складываются ваши отношения с жанром интервью?
Мне – и как читателю тоже - очень интересна та разновидность жанра, эталоном которой являются разговоры Бродского с Соломоном Волковым: длинное многосерийное интервью. Что-то подобное я держал в голове, когда писал книгу «Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова». Метафора такого рода отношений – художник и модель. Возникают какие-то личные отношения, когда наблюдатель влияет на поведение объекта исследователя, и наоборот; возникают странные химические реакции. Биография одного человека оказывается связана с жизнью другого. Эта химия позволяет сделать больше, нежели в обычном журналистском интервью. Так я беседовал с основателем «Новой хронологии» Анатолием Тимофеевичем Фоменко, про которого сейчас делаю книгу.
- Ваша книга в ЖЗЛ про Юрия Гагарина делалась по такому же принципу: многосерийное интервью, только с большим количеством собеседников?
- Нет, в «Гагарине» интервью – это просто инструмент, позволяющий выудить, допустим, из космонавта Леонова, который дал за жизнь, наверное, пятьдесят тысяч интервью всем на свете, что-то новенькое, не дать ему крутить эту пластинку заезженную. А значит, не задавать вопросы вроде «Не могли бы вы рассказать о ваших отношениях с Юрием Алексеевичем Гагариным?».
- А что же тогда у него спрашивать?
- Ну, например: в дневнике руководителя отряда космонавтов Каманина за март 1968 года написано, что Алексей Леонов на правах друга забрал какие-то документы из архива Гагарина и не отдавал целый год. Это правда? Вы можете это подтвердить или опровергнуть? Человек начинает беситься и может брякнуть что-то абсолютно неизвестное и неожиданное.
- Вы часто используете подобные штучки, чтобы вывести собеседника из равновесия?
- Когда я брал интервью у Лимонова в его бункере, то начал разговор с вопроса: «А вот если я наброшусь на вас – что произойдет? Сами будете отбиваться? Охрану позовете?» Но вообще какие-то специальные манипулятивные приемы я не практикую. Лет до тридцати я вообще стеснялся считать себя журналистом, я думал о себе как о филологе. Все эти журналистские приемчики всегда казались мне нечестной игрой.
- С писателями тяжело разговаривать?
- По-разному. Есть Владимир Сорокин, который просто не умеет говорить, он сугубо письменный человек. И есть Александр Секацкий, у которого устная речь – это чеканные формулировки. С Прохановым было весело: он же артистический тип, который может болтать о чем угодно, может, заложив вираж, выйти на остроумный парадокс. Спросишь про колхозы – он тебе выдаст про космос. Журналисты обычно с удовольствием заглатывают эту наживку. Но меня, собственно, не виражи его интересовали. Я хотел деконструировать образ Проханова, сложившийся в общественном сознании, выйти с помощью книги о нем на некую новую правду.
Александр Проханов
- С Евгением Войскунским, чей роман «Румянцевский сквер» был издан, когда автору шел девятый десяток и которого вы фактически вновь открыли публике, вам комфортно было беседовать?
- Да, вполне. Евгений Львович - крепкий осанистый старик. Единственной проблемой было увести его от разговора про фантастику, он же мало кому известен вне фантастического гетто.
- Когда я читал интервью, мне показалось, что он относится к вам с нескрываемым скепсисом: все эти его реплики вроде: «Вы представляете себе карту Каспийского моря? — Мм... — Кара-Бугаз? Описанный, кстати, Паустовским. Вы читали? — Евгений Львович, боюсь, что... — Лев Александрович, вы что кончали? — Филфак. — Филфак. Мм. Угу».
- С Войскунским это выдуманная история. Я, конечно, воспроизводил его речь не буквально. Иногда интервьюер должен выглядеть комичным, это может быть фигура простака, фигура резонера. Я не вижу ничего зазорного в том, чтобы пользоваться какими-то масками. Хотя, конечно, для меня образцом жанра является большое интервью для «Плейбоя» - умное, контрастирующее с эротическим компонентом. Большим мастером такого интервью был Трумэн Капоте. Году в девяносто восьмом, когда я только начинал работать журналистом, нас в «Афише» учили, что интервьюер должен выглядеть по крайней мере не глупее собеседника. Не должно быть вопросов вроде «Что у вас в чернильнице?», которые обычно задают юные журналистки, если, конечно, вы не валяете дурака.
- Мне кажется, в разговоре с Джулианом Барнсом вы как раз этим и занимались.
- Специально такую цель я не ставил. С Барнсом мы беседовали у него дома. И рядом с его невероятно элегантным особняком стоит контейнер для мусора, довольно уродливый, - «пухто», размером с этот дом. Я вдруг спросил его, не смущает ли его такое соседство. Оказалось, он даже не знает, что это такое, он не видел его. Затем я задаю ему еще один идиотский вопрос: нет ли у него на заднем дворе садовых гномов? В одной из его книг персонаж поставил гнома у себя в саду, это символ чего-то в высшей степени плебейского. Барнс, привыкший разговаривать ровно и любезно, был возмущен. Он глотал воздух, наверное, минуту, затем фыркнул: «Гномы???!!! Знаете, это самый оскорбительный вопрос, который мне когда-либо задавали. Уверяю вас, у меня нет и никогда не было садовых гномов. Гномы?! Феноменально!».
Джулиан Бранс
- Бывало ли так, что интервью становилось началом дружбы с героем вашего материала?
- Мне кажется очень продуктивным жанр очерка-портрета, когда в течение продолжительного времени общаешься с человеком в его родной среде, а потом рассказываешь об этом. Помню, мы с Адольфычем бродили по Киеву, он на моих глазах собирал дань у каких-то мелких бандитов подросткового возраста. Я понимал, что, скорее всего, это постановка, рассчитанная на доверчивого журналиста из московской «Афиши», но все равно впечатляло. Несколько дней я провел в Перми у Алексея Иванова и сделал об этом большой материал. Но нет, мне не нравится дружить с писателями. Если кто-то написал плохую книгу, я обязательно напишу об этом, и тут наша дружба и закончится. Так что нет, ответ «нет».